Хамсин. Блог Виктора Солкина

Поразительная смесь дикой спеси, неприкрытого самолюбования, коммунистических привычек и какой-то глубинной неприязни ко всему миру. Особенно "хороши" фразы:

"никто не оценивает мою огромную работу, все, что я сделала, чтобы этот музей просто выжил физически."
"у нас маленький дом, в котором 30 залов всего-навсего, и все заполнено. Это вам не пивзавод или винзавод, куда вы можете пригласить то, другое, третье"
"И, кряхтя, он встал передо мной на колени и поцеловал мне руку. Это при Фурцевой, которая сделала вот такие глаза! "
"Только дураки называют Октябрьскую революцию переворотом"
"Я работала с одной девочкой-абстракционисткой. Хорошая она, я ее вытянула, она получила премию «Триумф». Как ее… господи, я уже забыла, как ее зовут"

Все мало. И еще это поразительное желание отметиться. "Мальро? Ах, я с ним была знакома". Притом, что вопрос-то был совсем о другом.
Трясущийся и, кажется, абсолютно бездушный механизм.

http://www.rusrep.ru/article/2014/03/06/zhdu-zelenyih-listochkov

Опустив бокал с силой, так, что вино в нем, ударившись об стол, вскрикнуло внутри неё, плеснув, она запрокинула голову и со всех сил сжала ее ладонями, так сильно, как только смогла.

Больно почему-то не стало, хотя она так хотела. Просто там, внутри, ударило о песчаный берег море и ей показалось на секунду, что волны где-то рядом, а она сидит у камней, покрытых пеной, у камней, где ловил рыбу ее отец…

За спиной оказалась спинка старого стула, жесткая, как остов рыбы – вяленой и выброшенной мужиками, обступившими кругом бочку, на которой плясали тяжелые кружки. Она сдавила еще сильнее ладони, но звук утих.

Она, наверное, любила слишком сильно. Так, как любить нельзя. А потому часто случалось, что любили вино – красное, тугое и тяжкое, а она, словно рыбий остов, когда плоть остывала, бывала выкинута прочь, к камням. К тем самым камням, где сеть свою расставлял на закате отец.
Тогда она уверяла саму себя, что способна победить.

Она опрокидывала стакан за стаканом, смеялась, и рывком оборачивала к себе того, кто стоял рядом. Разницы не было. Просто того, кто был ближним. Он казался ей, пьяной, самым медоточивым, настоящим, искренним. Тем, кто шутил лучше других, тем, чей шарф был таким безбожно синим, тем, кто так галантно наливал ей вино пальцами тонкими, сильными, с ровными чуть розоватыми ногтями пальцев.

( Collapse )

Солнце обычно бывает медно-красным. Огромным винным пятном садится оно в черную воду, пропадая сразу, как будто и не было его. Провожая взглядом, сквозь окно и засаленные шторки, она неспешно отводила взгляд.

Где-то там, за ней, уже играла припев гитара, сыпались горохом об пол мараки, выбирал ноты, как золото из грязной руды, саксофон. Проводя пальцем босой ноги черту по пыльному полу, она обхватывала длинными пальцами рук плечи, и, стукнувшись взглядом о доски – неважно чего, пола или стен – все одно – начинала петь.

Она, наверное, и не пела толком, - так, шептала слова, вторя сакософону, вспоминая, как это было – отдаваться тому, кто заплатил какие-то пару десятков гиней. Может поэтому, а может и иначе – сакософон спешил, не поспевая, за тем, как она шептала, за тем, как рисовала пальцами ног на полу что-то такое, что помогало забыться. И просто петь. О чем-нибудь веселом – так хотели те, кто пришел в кабак этой ночью.

Она поднимала взгляд - не на них, а на себя: на черного дерева пальцы рук. Еще тонкие. Пока еще молодые. Они, эти проклятые, предававшие каждый раз пальцы, впивались в предплечья. Они поднимала тогда голову, белыми, как слоновая кость, белками глаз впиваясь куда-то вперед, в пустоту за спинами пьяных. Она не умела иначе.

( Collapse )

А как это, оказывается, прекрасно, - хотя бы несколько дней не работать круглые сутки ))) И вообще, сочетание друзья - беседы - вино - кино - баня - ночные бдения - кальян - свечи - размышления, - просто прекрасное :-) Поэтому продолжаю антизимний спам: закат на Ниле, мой любимый Луксор. Он и будет первым постом 2011 года :-)



(с) фото - Виктор Солкин, 2007.

Облупленной краски старая, разорванная кожа. Багровая, цвета вина, старого сухого вина Прованса. Под клочьями ее – старое, серое тело ясеня, с рисунками вен, прежде наполненных соком. Я вожу по ним кончиками пальцев, словно надеясь, что вены набухнут, что сердце забьется, что плоть плоти ответит в такт. А может быть, я просто боюсь отворить эту дверь, переступить через порог; странно: я столько раз приходил сюда, неловко оббивал глину и землю с подошв и тихо стучал в старое медное кольцо посредине.

Старая ведьма, Гиметт, такая же рухлядь, как и вещи ее дома, покрытые паутиной давно умерших ловцов, сядет, бывало, подбоченясь, ко мне боком, вопьется в меня обсидиановым вороньим глазом и закурит. Она всегда смолит одну за одной, когда к ней приходят свои, отпивает немного вина, откашливается и молча достает карты. Редко, очень редко я прошу ее разрешить мне взять их в руки – они в ужасе рассыпаются прочь от чужих рук, а Гиметт смеется навстречу им так, как умеет только она – хрипло, тускло, как будто кто-то открывает неспешно забытую в прошлом дверь.

( Collapse )

Нет, с этим однозначно надо что-то делать.
Цейтнот в последние дни - страшный. Только кажется, что он подходит к концу, как тут же наваливается работа - еще больше и больше.
Поэтому - пауза.
А еще - греческий салат с оливковым маслом, свежими черными лоснящимися маслинами, тугими помидорами с рынка, купленными у улыбчивого восточного человека с невероятными, абсолютно черными глазами, зеленью, и маслянистыми, ленивыми кусками белого греческого сыра. И к нему - зубастый судак, с длинными плавниками-перьями, который сейчас, в двух слоях фольги, сидит в печке, посыпанный мускатным орехом, розовым перцем, черным перцем, щепткой базилика, сбрызнутый желтыми, ароматными каплями лимона.
А вино будет белое, полусладкое, французское, напоминающее по цвету молодой-молодой, совсем не вызревший еще янтарь.
И друзья придут. Вот-вот! :-)

А еще в доме появился куст индийского жасмина. Белого. Пахнет невероятно, весь в цветах :-) На окне забавное сочетание - белый жасмин, карминно-красные карликовые розы, большие, нежные, красиво вырезанные молодые листья инжира и склоняющиеся над ними перистые листья финиковой пальмы. Той самой, которая выращена из косточки, в 1998 году привезенной из Дендеры...

Вы помните, каково это, - касаться кончиками пальцев клавиш печатной машинки?
Она была настоящей. В нее вставлялся лист бумаги, а лучше – два, под копирку, сверху – глянцевый, белый, а снизу – желтоватый, пористый и всегда второй. Два поворота ручки и первые, осторожные, словно шаги в темноте, удары пальцев…
Глядя на белый лист, я так завидую тем людям, которым всегда есть, что сказать. Я – другой породы. Вставив лист, я долго приглядываюсь к нему, словно ощущаю его запах. Он пахнет мелом, морской водой, углем, креозотом и еще чем-то таким, что хочется вдыхать, отводя с отвращением ноздри в сторону.

Когда пальцы опускаются и мне не хочется смотреть на листок, то я просто отвожу в сторону взгляд. Не настоящее все это, нет, - выдуманное, пустое, как разбитая старая чашка, ненужное.

( Collapse )

Я так люблю, Вы знаете, запах погасшей свечи.

Не той, что сгорела дотла и, расплавившись, билась в судорогах затухающим лицом о бронзу. Той, что была погашена быстрым касанием двух пальцев. Мгновенно. Так, как закрывают на миг глаза застигнутые врасплох. Тонкий, приторный запах паленой плоти и всего одно касание запоздалым смычком о струну…

Каждый слышит своё. Признание скрипки, вкрадчивый шепот, брошенные наземь перчатки с золотым, позабытым узором, шорох атласа, скрип петель калитки и тот, последний, предсмертный вздох флажолета. Будь он проклят…

( Collapse )